ЕВРАЗИЯ - Ангел в заточении

Монах, черный, словно тень многовекового горя, писал икону. И настолько было траурным страдание души, что даже цветные краски казались угольками сожженного храма. Монах писал икону молчаливо, но подмастерья понимали мастера без слов; мастер был верен обету молчания. Не молчали только глаза, видевшие то, что не видел никто. Мастер по-своему узрел Бога, потому невозможны были слова.

Прекрасно, что случаются на земле нашей вселенские художники, чтобы Россия не была похожей только на блаженную девочку - и ужасно, что Россия собственноручно же их ослепляет.

А за стеной монастыря, на земле Рублева, шилом выкалывали зодчим глаза. Огромная Русь, в рот набрав слезы, наблюдала, как из глаз мастеров выкалывали чудное видение земли. Наказуемо демоном видение Родины такой, какой могли видеть ее мастера, – лунной, звездной, космической. Только ползучий край был по нраву демону. Но край жертвенно не мирился с этой долей, потому в глуши обрек себя на заточение светлый ангел кисти. На заточение, ведь за окнами кельи шла война. В это время Русь сражалась не только с Золотой Ордой. Более всего – сражалась с собою, захлебывалась в крови междоусобиц, задыхалась в дыму братосжигающих костров и все дальше и дальше от горнего сияния уходила в дебри непросвещенности.

Темнота освещалась военными кострами, и некуда было заглядывать божественному космосу, кроме как в окна мастерской Рублева, где трепетно горела лучина. Небо диктовало мастеру образы, потому и следовало молчать, потому и надобно было дать обет безмолвия. Тот же, наверное, обет, который дали Творцу вестники, изображенные в «Троице», предостерегающие своих последователей от кровавого крестного пути, явившие собой образ мирового согласия. И вот поныне три таинственных путника, известившие в свое время Авраама о рождении сына, не покидают рублевскую землю. И обет молчания ими дан для того, чтобы иметь возможность вечно говорить с рублевским краем, ведь он вечно сбивается с пути. Почему сбивается – об этом даже путники не ведают. Ведает только провидение. Когда Русь не поддалась безмолвному увещеванию кисти, оно послало этой земле вещую литературу.

Рублев успел открыть семь замков сияющим ключом кисти и освободить ветхозаветных путников из догматической неволи. Это были космические путники, пришедшие сделать Русь мировой, звездной державой. Бог весть, о чем могут говорить молчаливые путники после извещения Авраама, главное – незримо падает лунный свет, который и после великого сообщения не изменился. Но он изменил мир, изменил землю. И это изменение отразила иконопись.

Чем является иконопись Рублева: искусством в небе или небом в искусстве? Картина молчаливого монаха Андрея, этого ангела в заточении, как бы вытягивает и русскую землю на ветхозаветную вершину.

Воистину чудеса творились тогда в монастырской глуши лесов. Будто провидение в демоническую годину затаилось в сумрачном краю. И в солнечном сумраке кельи Рублев рукотворно мастерил русский космос. Вокруг был огонь, горела земля оттого, что князья в безумстве бросали ее в пламень ада. И, как ни парадоксально, иноземный огонь, окруживший монастырь Рублева, хранил величественный русский космос. Хранил от русской же междоусобицы, и в этом парадоксе была воля Божья, ибо космос неделим, и дух русский должен был кем-то оберегаться от греховной жажды дробления. Эта жажда и сегодня восстает из исторического тлена, но, даст Бог, ничьей помощи более не понадобится в укрощении огня. А тогда один космический пламень хранил другой высший пламень на земле. Словно это были одноименные звездные заряды, и их отталкивание можно считать сближающим отталкиванием. Золотая Орда принесла Руси, заточенной тогда в темень лучезарных монастырей, свечение степного простора, устремленного ввысь.

На иконе Рублева виден багровый отсвет тогдашнего военного пламени. Оно проклято Пушкиным и Блоком потому, что оно до сих пор ослепляет. Но ведь совсем не так, как ослепляла тогда же сама Русь своих зодчих. Это пламя озарило искусство Руси, совесть ее и душу. Даже Пушкин признавал: «Духовенство, пощаженное удивительной сметливостию татар, одно – в течение двух мрачных столетий – питало бледные искры византийской образованности. В безмолвии монастырей иноки вели свою беспрерывную летопись». А еще – рисовали, и духовная жизнь народа, несмотря на иное утверждение Пушкина, развивалась, а сам Пушкин явился после летописцев и иконописцев потому, что Русь уже переставала внимать великому безмолвию.

Биография Рублева – в сущности, предание. И оно подарено родине для взлета в космос духа. Для ангельского взлета, ведь и у ангела нет биографии. И появиться Рублев мог только в то время, когда жертвенное космическое племя, само в итоге ставшее преданием, обращало Русь в лунную веру. Разжигая на русской земле костры, племена иноземцев создавали огонь, которого чуть ли не впервые по-настоящему испугался дьявол, ведь в этом огне было пламеневшее соединение горечи двух стихий: древней Руси и великой Степи. Ну а принятие дочерью хана Узбека христианства олицетворяло соединение радостей тех же двух стихий и небесную предначертанность этого соединения.

И будто звездные знаки, будто метеориты, присланные на землю, чеканились при Дмитрии Донском монеты. На одной стороне была русская надпись с именем и титулом великого князя, на другой – арабская надпись с титулом золотоордынского хана и мусульманским благопожеланием ему. Это были неразменные монеты, и, наверное, только за них небеса могли уступить земле этой величие, красоту и поэзию. Величие духа, красоту храмов, поэзию кроткой любви к Отечеству.

Наверное, многое можно было купить на эти монеты, но они вряд ли попадали в протянутые шапки незрячих зодчих, просящих на хлеб и вино. Лишь медяки звенели, лишь медяки. И звенели незряче, звенели глухо. Не демон ли это руками государя ослеплял художников, как это описано в поэме Дмитрия Кедрина «Зодчие», «дабы белого света видеть они не могли», дабы дьявольские дела на земле оставались незамеченными, дабы, наконец, не узрели художники лунную сущность этой земли? Это дьявол был полон страсти разрушать, подавлять народы на земле. Только безмолвие русское оставалось непослушным, только поэзия проявляла непокорность, только монастыри были необузданны и как бы отрывались от земли в звездном рвении, наверное, вслед за только ими видимыми ангелами. И на земле их, небесных, могли удерживать только ангелы заточенные.

На Руси есть место, где стоит таинственный дом, в котором молчаливо сидят путники. Тысячу лет сидят. Потому земля Рублева все равно – космическая, богоизбранная, богоугодная. На Руси путники, на Руси!

...Возможно, это была ночь накануне явления Троицы. В лампаде догорало масло. Рублеву не спалось от луны: она, врывающаяся в окно кельи, казалось, вот-вот испепелит если не само жилище инока, так его душу. Тем более, душа и сама необыкновенно горела в эти ночи. Не военные костры, полыхающие вокруг, воспламенили ее. Военные костры, напротив, горели для того, чтобы демон не затмил свет луны, чтобы не подошел близко. И в эту тревожную ночь тень рублевской молитвы лунно коснулась черной стены. Тень молитвы двигалась по чистой стене, на которую ложились очертания Троицы. Луна тревожно смотрела с востока, и чудесные очертания становились более отчетливыми. Рублев взмолился, и его безмолвная страсть в это время была ведома только трем оказавшимся в его келье путникам. Но ни они, ни Андрей Рублев не нарушили обета молчания.

Потом начались труды, полные скорбной радости. Монаху помогало светило, что и поныне рисует Троицу на здешней земле. Рисует космической кистью. Труд, начатый луной и продолженный Рублевым, оказался вечным. Во всяком случае, то и дело требуется реставрация: то полчища немцев и французов варварской тенью затмят лик иконы, то большевики засыпят ее золой сожженных монастырей, то снова неугомонные немцы нагрянут.

Рублев спрашивал уже ушедшего во вселенскую даль Феофана Грека: долго ли так будет на Руси? И мастер отвечал: «Не знаю, наверное, всегда...». Феофан Грек, символ всемирности, говорил, что на том свете совсем не так, как здесь об этом себе представляют. Но не уточняет Феофан – как там. Судя по всему, там лунно и звездно, потому и на этом свете следует жить так же, коли вера наша держится на страхе перед высшим судом. Если все человечество, по мысли Достоевского, на высшем суде предъявит роман Сервантеса «Дон Кихота», то Русь, наверное, – иконы Андрея Рублева. Мол, вот мы верили в космос, в нас была вера, ведь именно с нас срисованы три путника, ведь они пришли по Млечному пути, что упирается в русскую степь. Во всяком случае, поэты заметили призрачное соединение неба и степи. Если еще не заметили, то непременно заметят. Это будут поэты земли Рублева.

Кисть Рублева бродила по лунным следам единственной правды, как пророки, взяв дорожный посох, отправлялись по тропе лунных мыслей. И о высшем суде художник думал бесконечно, возможно, зная, что на этом суде родина в качестве оправдания предъявит и его иконы. Скорее всего – покрытые траурной тканью, какой в дни скорби покрывают в домах зеркала. Если это произойдет, то – лишь потому, что Богу, скорее всего, не важно видеть лица своих путников: он их и так знает. Что же касается земли Рублева, то в образе его творений она предъявит на суде высокое безмолвие. Пушкин, Лермонтов, Блок, позже нарушившие обет молчания, будут оправданы творчеством Андрея Рублева.

Правда, могут и его самого на суде спросить:

– А где ты, раб, мог видеть Бога, чтобы рисовать его портрет?

Рублев, скорее всего, ничего не ответит, и ангелы тихо затрубят русскому миру оправдание...

Но это будет потом. А до того, как икона вознесется ко Всевышнему, на родине Рублева горели костры, кочевники жгли землю. Но они не бросали в ад монастыри. Потому, если они и были палачами, то наказывали демона, который мог бы помешать Андрею Рублеву сотворить великое безмолвие. Мог бы демон сорвать с его уст слово, дабы за самонадеянные слова потом отдать его на ослепление жестокому царю. Но нечисть боится огня, который тогда являлся охранным для русского края Вселенной. Пушкин прав в том, что завоеватели не принесли Руси «ни алгебры, ни Аристотеля», но они хранили монастыри, в которых, подобно солнцу на предутреннем Востоке, таилось будущее восхождение поэзии.

Кочевники жертвенно сгорели в Руси, стали ею, но сделали Русь другой: мировой, космической, ведь и бесконечность степи списана с бесконечности Вселенной, и желтые степные пески – лунны. Кочевники еще и потому не принесли в Русь нового Аристотеля, что сами уже являлись поэзией и философией, сгорели для поэзии, которая теперь уже никогда не будет без степи. И душа уже не будет без космической бесконечности...

Бесконечно мятежной душе вряд ли на «том свете» может быть легче, чем на этом. А где покоится ныне Андрей Рублев? Наверное, там его могила, где его земля соприкасается со Вселенной. Ни плиты там нет, ни памятника. И если даже метеориты, пролетая над Русью, сверкают над этим местом, никто во всем мире этого не видит. Зрима только икона. И если икона Рублева однажды опустеет, это будет означать, что Троица ушла возвещать иным мирам о радости вселенской, что мировая Русь наконец-то одарена звездным откровением.

Но Рублев рисовал Бога. Наверное, потому, что хотел отраженной в Его глазах увидеть родную землю.

Космические путники на картине Рублева безмолвствуют, держа вселенский обет молчания. Это так похоже на всемирный язык, на котором, единственном, выражена правда о земле. Рублев, безмолвно работавший над «Троицей», и сам похож на одного из путников, а более всего похож на горнюю Русь, давшую обет всемирности, который – как затмение луны перед ее грандиозным восхождением. Но есть и Русь земная, Русь иная. На кого она похожа? Может быть, на ту блаженную немую девочку, которую Рублев вытащил из горящего города и держал в монастыре, но которая, плюнув Рублеву в лицо, покинула его, стоило лишь кочевникам поманить блаженную в седло. И такой, что поделаешь, родина бывает, когда она тяжело больна, когда ее лихорадит, когда она бьется в бреду, когда сходит с ума от отчаяния. Прекрасно, что случаются на земле нашей вселенские художники, чтобы Россия не была похожей только на ту блаженную девочку. И ужасно, что Россия собственноручно же их ослепляет, часто не смея ослушаться сатаны.

На Руси, ослеплявшей своих зодчих, Рублеву ничего не оставалось, как онеметь, чтобы сохранить зрение. Вот она, несравненная ценность художественного обета молчания, ведь ужасно, если земля окажется такой, какой ее могут видеть только незрячие глаза.

Но на Руси есть место, где стоит таинственный дом, в котором молчаливо сидят путники. Тысячу лет сидят. Потому земля Рублева все равно – космическая, богоизбранная, богоугодная. На Руси путники, на Руси! Третьего ли тысячелетия ждут, или же в глуши заблудились... И ходят возле их светлицы мастера, просят на хлеб и вино. Слепые, не могут увидеть, к кому пришли. А те молчат, не смеют нарушить обет...