ЕВРАЗИЯ - Традиция в консервативно-революционной оптике

Тематике Традиции и революции сегодня не откажешь в популярности, причём вопросу всевозможных сочетаний первого и второго впору посвятить отдельное энциклопедическое исследование. По большому счёту, соотношение понятий Традиции и революции воспроизводит напряжение, заложенное в парадоксальном термине «консервативная революция», по смыслу выступающей скорее «традиционалистской революцией».

Невзирая на тот факт, что от подобного словосочетания, в своё время призванного преодолеть ограниченность однозначной идентификации с левой или правой фалангой политического спектра, по разным причинам (но в основном – в силу его неадекватности современным политическим реалиям) отказались приверженцы концепции археофутуризма Гийома Фая, национал-анархизма Троя Саутгейта или Четвертой Политической Теории Алена де Бенуа и Александра Дугина, анализ и толкование метафизического смысла консервативной революции и свойственного ей видения консерватизма и Традиции вряд ли когда-нибудь потеряют своевременность, оправдывая себя независимо от перемен в названии теории. И даже более того, такое рассмотрение позволит выделить условие возможности подобных синтезов, отличающее истинно консервативно-революционное единство (синкретизм) от его постмодернистских симуляций и пародий, основанных на исключительно внешней и механической комбинаторике гомологичных смыслов.

Истинной оппозицией является противопоставление Традиции и современности как парадигм, сравнение основных принципов которых рождает ряд стойких антиномичных пар вроде «идеализм – материализм».

Несмотря на отсутствие строгих критериев разграничения традиционалистской и консервативно-революционной парадигм, умноженное на известную спорность интерпретаций каждой из них по отдельности (в особенности второй), давно стало привычным разделять ту мысль, что, исходя из общей предпосылки деградации мира со времен Золотого века, они расходятся в характере своего отношения к веку железному, в котором оказалось нынешнее человечество, – пассивном (созерцательном) со стороны традиционалистов (поскольку завтра будет ещё хуже) и активном (разрушительном) - со стороны консервативных революционеров, стремящихся во что бы то ни стало «возглавить революцию» и «оседлать тигра», то есть деструктивные процессы современности. Для них, являющихся в этом смысле законченными нигилистами, в отличие от традиционалистов, попросту не осталось тех вещей, которые могли бы «стать хуже».

Речь идёт именно об активном нигилизме в понимании Фридриха Ницше, обратной стороной которого оказывается не что иное, как созидание новых ценностей; вот почему поздняя консервативно-революционная мысль (по отношению к классическому веймарскому периоду, когда её активно-нигилистический потенциал имел возможность проявить себя на практике самым непосредственным образом) изобилует тонкими, но решающими дистинкциями между двумя типами свободы (либеральным и консервативно-революционным), индивидуализмом, точнее, суверенитетом (англосаксонским и немецким) и нигилизмом («правым» и «левым», заменившим пару «активный» и «пассивный» в условиях вынужденного затишья при господстве либерального тоталитаризма).

Итак, «правого» нигилиста от «чистого» или «левого» нигилиста отличает то, что предметом отрицания для него выступают не строй и ценности как таковые, а только их извращённая и недостаточная реализация, исключающая возможность компромисса, тогда как появление во внешнем мире форм, соответствующих своему идеальному прототипу, означает автоматическое прекращение активно-нигилистической работы по разрушению неадекватных воплощений, компрометирующих их высокий символический мандат.

Поэтому консервативные революционеры крайне чувствительны к малейшим актуализациям архетипических начал, стремясь использовать по максимуму проблески метафизического, трансцендентного, сакрального - для усиления вполне посюсторонних и органических явлений и образований. Славой «безбожников» и «нигилистов», закреплённой, прежде всего, за национал-революционным крылом консервативной революции, её приверженцы пользуются именно в силу решительности и бескомпромиссности, с которой они отказывают в праве на существование тем факторам, агентам и структурам, где эти «проблески» отсутствуют.

Впрочем, ранее не зря была заявлена тождественность эпитетов «традиционалистский» и «консервативный» в составе термина «консервативная революция». Неоспоримой заслугой школы интегрального традиционализма, основанной Рене Геноном, является, наоборот, разотождествление Традиции как парадигмы с множеством её конкретных исторических реализаций, что позволяет избежать как смешения утративших живое ядро форм и их архетипических содержаний, так и неспособности разглядеть манифестацию последних в нынешних реалиях.

Примером первой методологической ошибки предстаёт ложное умозаключение от наличия традиционалистских форм в широком смысле слова к соответствующим содержаниям, примером второй – разоблачение Гийомом Фаем так называемых «эволианцев» и «хайдеггерианцев» за их заведомую слепоту и пренебрежение конкретной сохранившейся этнической традицией в пользу абстрактной универсальной Прародины, существующей только в их собственном воображении, и прочие попытки бегства от реальности и вызовов современного мира.

Таким образом, истинной оппозицией является противопоставление Традиции и современности как парадигм, сравнение основных принципов которых рождает ряд стойких антиномичных пар вроде «идеализм (идеократия) – материализм», «сакралитет – десекуляризация», «иерархия – эгалитаризм», «принцип качественного различия – принцип количества» и т. д. Консервативная революция, определяемая Фрицом Штерном как «идеологическая атака против современности, против комплекса идей и институций, характерных для нашей либеральной, секулярной и индустриальной цивилизации», с полным правом может быть поименована «традиционалистской»; и не случайно, согласно остроумной формуле Жака Бержье и Луи Повеля из «Утра магов», она также известна под названием «Рене Генон плюс танковые дивизии».

Реалиями близкой современности, в которых консервативные революционеры сумели обнаружить «традиционный элемент», можно считать первый ряд антитез в такой с неодобрением воссоздаваемой Пьером Бурдье матрице оппозиций, как «между культурой и цивилизацией», Германией и Францией (или, в ином отношении, Англией, парадигматическим случаем космополитизма), "общностью", теннисовским Gemeinschaft, и "народом" (Volk) или атомизированной "массой", иерархией и уравнением, Führer или Reich и либерализмом, парламентаризмом или пацифизмом, деревней или лесом и городом или заводом, крестьянином или героем и рабочим или коммерсантом, жизнью или организмом (Organismus) и техникой или обесчеловечивающей машиной, тотальным и частным или частичным единением и раздробленностью, онтологией и наукой или рационализмом без Бога и т. д.». Очевидно, что из учения об изначальной Традиции консервативные революционеры сделали бы (и делали) вполне конкретные практические выводы.

И, несмотря на то, что, по мнению культового итальянского мыслителя Юлиуса Эволы, формулировка «танковые дивизии плюс Рене Генон» – «фраза, которая могла бы заставить этого выдающегося представителя традиционалистской мысли и эзотерических дисциплин с негодованием перевернуться в могиле», именно барон Эвола является связующим звеном между интегральным традиционализмом и собственно консервативной революцией, наглядно иллюстрирующим глубокое родство двух парадигм своими текстами и своей жизнью.

Символической работой, ознаменовавшей политизацию традиционалистского дискурса с подачи консервативных революционеров, стало программное произведение Юлиуса Эволы «Восстание против современного мира» (1934), как неприкрытая аллюзия на манифест традиционализма «Кризис современного мира» (1927) Рене Генона, а изданный бароном в 1928 году труд с громким названием «Языческий империализм» также является признанной классикой консервативно-революционной мысли.

К тому же, как бы ни был чужд Генону технократизм фашистских танковых дивизий, это не помешало самому Эволе, подвернув критике политику итальянского фашизма с более правых, чем он сам, позиций, пропагандировать умение «…распознавать в движениях подобного рода идеи и принципы, принадлежащие древней традиции и, следовательно, носящие "нормальный" и постоянный характер, независимо от частных и несовершенных форм их исторического воплощения, обусловленных конкретными историческими обстоятельствами».

Фактически в своём анализе фашизма Эвола исходил из того понимания традиционализма и консервативной революции, которое можно найти на страницах его послевоенной работы «Люди и руины» (1953), подведшей итоги двух мировых войн. Итак, по мнению итальянского барона, лозунгами, которые вполне могли быть взятыми на вооружение чуждыми либеральным и коммунистическим идеям «выстоявшие среди руин», могли стать и «контрреволюция» (касательно революций 1789 и 1848 годов), если бы когда-то революционные и подрывные принципы не стали чем-то привычным и самоочевидным, и «реакция» (на появление тех самых сил под маской революционного марксизма и коммунизма), если бы этот термин не создавал иллюзию, будто тот, кто реагирует, лишён инициативы и должен обороняться.

Однако, эта коннотация исчезнет в случае соотнесения «реакции» с «консервативной революцией», где термин «революция» приобретает совершенно новое значение, исходя из этимологии латинского понятия «re-volvere», «субстантива, который выражает движение, возвращение к собственному истоку, к отправной точке. Поэтому для победы над современным миром именно из истоков следует черпать "революционную" и обновляющую силу». В такой интерпретации неологизм «консервативная революция» кажется не таким уже и неожиданным, из оксюморона превращаясь в тавтологию.

Впрочем, учитывая смыслы, приписываемые консерватизму левыми, Эвола добавляет, что сегодня называться «консерватором» не менее рискованно, нежели «реакционером». Необходимо уточнить, что именно необходимо «сохранять», «поскольку из ныне существующих социальных структур и институтов, мало что достойно сохранения», – в этой оценке Эвола солидарен с крайне левыми. А также с основателем немецкой консервативной революции Артуром Мёллером ван ден Бруком, согласно которому быть консерватором значит стремиться к сохранению не всех наличных принципов, а только тех, которые действительно достойны сохранения.

Таким образом, Эвола чётко декларирует, что сохранению – или же возрождению – подлежат только принципы (причём, с поправкой ван ден Брука, «стоящие сохранения»), а не заведения и институции далёкого и близкого прошлого, как временные воплощения этих принципов, приемлемые для конкретного государства в определённое время. Поэтому «консервативный дух» тождественен «традиционному», однако с той очередной существенной поправкой, что «в своём истинном живом понимании Традиция не имеет ничего общего со смиренным конформизмом по отношению к былому или инертным продлением прошлого в настоящее. Традиция, по сути, есть нечто метаисторическое и одновременно динамическое […] Заблуждается тот, кто отождествляет или путает эти формации, принадлежащие относительно далёкому прошлому, с самой традицией».

То есть, специфика консервативной революции, согласно Гуго фон Гофмансталю, также пребывавшему у её истока, заключается в том, что она консервативна по содержанию и революционна по форме. Иносказанием к этому наблюдению являются слова классика немецкой консервативной революции Эрнста Юнгера периода его веймарской публицистики о том, что «революция разрушает традицию как форму, но именно поэтому исполняет смысл традиции».

Также довольно знаменателен тот факт, что ещё в 1921 году Томас Манн попытался объяснить сущность консервативной революции путём её отождествления, с одной стороны, с «ницшеанством» как синтезом консерватизма и революции, а с другой стороны, с «русской идеей» – на первый взгляд, никак не связанными феноменами, однако, по глубокому убеждению Манна, имеющими общую наднациональную религиозную природу, религиозную «в новом, жизненно важном смысле», у которой великое будущее. В личности Фёдора Достоевского, – пожалуй, основного вдохновителя творчества Артура Мёллера ван ден Брука, последнего больше всего привлекал именно тот фактор, что «Достоевский был одновременно революционером и консерватором».

Вместе с тем, по мнению Александра Михайловского, парадоксальная синтагма «консервативная революция» могла возникнуть лишь тогда, когда классические понятия, разработанные в политической философии Томаса Гоббса, утратили собственно политический смысл, и, получив идеологические коннотации, породили всевозможные герменевтические сдвиги. Одним из наиболее ярких примеров этих сдвигов стало то, что в ХХ столетии демаркационная линия проходит уже не между революционерами и контрреволюционерами, как это было в ХІХ веке, а между революционерами и революционерами.

Так, «Жорж Сорель противопоставляется Карлу Марксу, новое поколение фронтовиков – старому поколению социал-демократов, подлинная "немецкая социалистическая революция" (Шпенглер) или "революция справа" (Фрайер) – "Ноябрьской революции" или "революции слева". В действительности, модель такого противопоставления оказалась также предначертана Французской революцией: 1789 и 1793 год, критика революции от имени революции. Поэтому такая двусмысленность "революции под видом реакции", характерная для начального периода мировых и гражданских войн, в общем и целом снимает противопоставление революции и контрреволюции, традиции и прогресса. Консервативная революция выступает как тотальная революция».

Ещё одна амбивалентность, заложенная в консервативной революции, на которой акцентирует внимание исследователь, заключается в её одновременной заинтересованности в революционных и авторитарных целях, проистекающей из кризиса легальных политических институций и попыток достичь тождественности права и власти, разорванных в декларативных формулах Просвещения и его мыльных порождений вроде ООН. Таким образом, консервативная революция – это не только «революция справа», но и «революция сверху»; скажем, первейшим требованием такого консервативного революционера, как Эдгар Юлиус Юнг, автора ключевых произведений «Господство неполноценных» (1927) и «Толкование немецкой революции» (1933), была полная деполитизация масс как цель национальной революции.

Именно Сверхчеловек как консервативно-революционный субъект предстаёт тем средоточием традиционных принципов, к возобновлению которых стремится консервативная революция.

Поэтому Михайловский вводит оппозицию легальности и легитимности как основного смысла консервативной революции, хрестоматийным способом разрешения которой является политический децизионизм Карла Шмитта. Среди философов, вплотную занявшихся поиском путей репрезентации авторитета в условиях дискредитации демократических институций, исследователь выделяет Освальда Шпенглера, Эдгара Юнга, Ханса Фрайера и особенно Эрнста Юнгера, так как «вопрос об авторитете, господстве и легитимации составляет – помимо метафизики гештальта – основную философскую линию «Рабочего», которую сразу же безошибочно выделил Мартин Хайдеггер».

По мнению Армина Молера, именно возглавляемое Эрнстом Юнгером течение национал-революционеров является чистейшим выразителем консервативно-революционной парадигмы. Тем не менее, Матиас Шлоссбергер, изучавший политическую журналистику Юнгера, упрекал Молера в несвойственном немецкой культуре «неорганическом» понимании консерватизма, вследствие которого «возникает неверное представление, что та же самая группа, которая сделала популярным лозунг о Консервативной революции, в мёллеровском понимании этой самой революции оказывается маргинальной группировкой, которой приписывают «только очень условные революционные взгляды» (имеется в виду течение младоконсерваторов, к которому принадлежат и Артур Мёллер ван ден Брук, и Эдгар Юлиус Юнг, и Освальд Шпенглер), тогда как «органическое» понимание, опирающееся на представление об истине как о проходящей стадии развития вневременной ценности и берущее начало в философии романтизма, наоборот, должно было бы сделать маргинальной группировкой национал-революционеров с их стремлением к революционным скачкам, не вызревшим в обществе естественным органическим путем.

Однако Шлоссбергер не случайно сам подчеркивает изначальную «апоретичность», свойственную консерватизму в целом как критической реакции на Французскую революцию, стремящейся восстановить общественные связи радикальными методами, так же как не случайны слова Эдгара Юлиуса Юнга, возможно, наиболее «консервативного» из всех консервативных революционеров, о том, что именно из глубочайшей воли к сохранению необходимо – разрушать.

Поэтому отождествление консервативной революции с «органическим» уровнем рассмотрения, противостоящим «механическому» либеральному подходу, следует признать неудовлетворительным, несмотря на всю симпатию консервативных революционеров от «морфолога культур» Освальда Шпенглера до «нигилиста» Эрнста Юнгера к ницшеанству, романтическому индивидуализму, иррационализму, философии жизни, витализму, биологизму и концептам, выражающим полное презрение к концептуальности как таковой – жизнь, кровь, душа, воля, судьба и другим терминам, наиболее часто упоминаемым на страницах их консервативно-революционных анафем Просвещению и эре рационализма.

К примеру, Ален де Бенуа, рассматривая концепцию «органического государства» Юлиуса Эволы, противопоставляет эволианский «органицизм свыше» классическому органицизму, который, за редким исключением Отмара Шпана, «постоянно стремится к тому, чтобы обесценить государство и государственные институты, которые рассматриваются как по сути своей "механистические", и к тому, чтобы отдать главную роль низовым общностям и народу. Органичность у теоретиков органического общества постоянно связывается с тем, что «внизу», и с тем, что является "стихийным" […] Между тем, шаг, предпринятый Эволой, является именно прямо противоположным, потому что душу, чувственное, народ, коллективное он постоянно относит к самым "низшим" измерениям бытия. Ещё Эвола утверждает, что "органической идее соответствует идея созидательной формы, устанавливаемой сверху"».

Не менее показателен эволианский анализ «двух ликов национализма»: механически-коллективистского, основанного на инстинкте толпы, и духовно-аристократического, исходящего из уважения к идее высшей личности, так же как и претензии Эволы к мешающему подлинной «сверхчеловечности» натурализму: «Мы, напротив, считаем, согласно всем великим традициям, что "жизнь" – это не дух, а дух – это не "жизнь": дух придаёт "жизни" форму, и то, что в "жизни" демонстрирует высший и господствующий характер, не происходит от самой "жизни" но является проявлением духа посредством "жизни", т. е. проявлением чего-то сверхъестественного».

Соответственно, оксюмороны вроде «прусского анархизма» или «органической конструкции» Эрнста Юнгера с методологической точки зрения призваны продемонстрировать несводимость консервативной революции ни к механическим, ни к органицистским парадигмам. Единственный тип парадигм, который удовлетворяет требованию немеханической величины, превосходящей «просто жизнь», является волюнтаристский тип, включающий в качестве частных проявлений и механические конструкты (коррелирующие с политическим либерализмом), и органические образования (совпадающие с консервативными теориями), по аналогии с тем, как ньютоновская физика признана частным случаем квантовой физики.

Непонимание разности парадигм и экстраполяция свойственных механическим парадигмам законов на другие парадигмы и есть причина распространённой неспособности найти консервативной революции отдельное место в классификации идеологий или возникновения идей а-ля «диллема Грайфенхагена», согласно которой консерватизм со времён Просвещения попросту невозможен, поскольку, пользуюсь против Просвещения его же собственными средствами, он обречён на несамостоятельную позицию и вынужден «защищаться».

Метапозиция консервативной революции, к слову, также известной под названием «Третья позиция» и «Третий путь», относительно механических и организмических парадигм, воспроизводится на многих других уровнях: на философско-политическом (как антицентр, несводимый ни к правой, ни к левой идеологиям, хотя приветствующий их экстремальные проявления), на геополитическом (основной тезис «ни Восток, ни Запад»), на философско-историческом (нередуцируемость ни к линейной, ни к циклической концепции истории) и т. д.

Безусловно, в поисках объяснения «срединного» характера консервативной революции стоит обратиться к наиболее фундаментальному метафизическому уровню, содержащему телеологию консервативной революции. И самым компактным выразителем сути консервативной революции, согласно Александру Дугину, действительно имеет смысл считать метафизическую переоценку всех ценностей Ницше, в центре которой находится Сверхчеловек как победитель бога (старого дискредитированного строя) и ничто, воцарившегося после его смерти.

Инструментальный статус фазы активного нигилизма лучше всего иллюстрирует следующее наблюдение Эрнста Юнгера – пожалуй, самого пламенного певца разрушения среди консервативных революционеров: «Чем сильнее и безжалостнее пламя уничтожает устоявшееся положение вещей, тем подвижнее, легче и беспощаднее будет новое наступление. Анархия здесь – пробный камень того, что невозможно разрушить, что с восторгом испытывает себя посреди уничтожения, – она подобна смятению наполненных снами ночей, из которых дух с новыми силами восходит к новым порядкам».

Таким образом, именно Сверхчеловек как консервативно-революционный субъект предстаёт тем средоточием традиционных принципов, к возобновлению которых стремится консервативная революция. И тем метафизическим «здесь и сейчас», которое является условием возможности консервативной революции в конкретном историческом пространстве-времени, реализуемой посредством разнородных, но неизменно завязанных на политическом децизионизме проектов, является ничто иное, как автономия воли немецкого образца, проявляющаяся, словами Эрнста Юнгера, в единстве «наших требований» и «того, чего хочет судьба», а «соответствуют ли требования судьбы нашим требованиям или наши требования – вызову судьбы – это вопрос для профессоров, до которого нам нет ни малейшего дела. Мы не видим здесь разделения, а только высшее единство, кентаврическое слияние лошади и наездника».

Поэтому можно сказать, что понимание субстанциального ядра Сверхчеловека конституирует особый «герменевтический круг» консервативной революции, дающий представление о том, чем уже должен обладать носитель консервативно-революционных принципов (консервативно-революционный субъект, «человек нового типа»), чтобы суметь провозгласить необходимость оной в её правильном понимании, и не бороться на ложных баррикадах, в огромном изобилии наличествующих в наше время.

И, наконец, проекцией метафизической переоценки всех ценностей Ницше в исторической перспективе является известная трансформация модели консервативно-революционного субъекта в зависимости от фазы переоценки: от ранних борцов со старым строем («богом») вроде юнгерианского Рабочего или эволианского Языческого Империалиста до послевоенных разрушителей ничто вроде Анарха Юнгера или «правого анархиста» Эволы, вышедших на историческую арену после того, как «новые порядки уже продвинулись далеко вперёд, а соответствующие этим порядкам ценности ещё не стали видимы».